смех, как обод без спиц, искривлённой волною вдоль
моих верных дорог, будто катится в жерло заката
вдруг погашенной лампы за окном моим – в ноль:
ноль часов не смеются, а плачут. ребята,

будто вам бы не знать, как же там, где ядро,
эх, земли, словно пушечный выстрел корвета
во вселенскую даль, в жестяное ведро,
что в руках не создателя, а человека,

бьётся-бьётся о стенки, калечится в такт
вашим возгласам о нераскаянном горе
в исхудавшей степи, где несут на руках
миллионы людей убиенное море…

будто вам бы не знать отчего тишина
выползает из губ не озвученным словом
непременно любить. вот и меркнет луна
оттого, что клюёт её олово ворон

недолюбленный нами, не знающий век
тёплых песен, увы, в своё оправдание –
очевидно понятно – любить человек
иногда не готов, потому что страданья,

линчевание думами, хаос, конвой
за плечами и копьями в шею. а вроде
по иронии дней если всё-же живой,
то к печали не значит ещё, что свободен…

Вереницею дней, да что уж, туманною стаей
Тянет в поры солей дно морское. Без вод.
Что сгорает в жаре холодящего мая –
Что сгорает в жаре холодящего. Вот

Был однажды старик, был однажды зачем-то,
И любил он жену, но всё боле – вино.
Но всё боле вина – опоясанный лентой
Небосвода мирок. Без упрямого «но»…

Но живучее “но”, но живучее к горю –
Так случилось однажды. Увы, но отнюдь,
Без случайного “но” неслучайное море
Не наполнится водами. Прям где-нибудь

Был однажды старик, был однажды. Не знаю
Для чего ненароком и по чьей же вине?
Но понятно одно – жизнь случайна. Любая
Жизнь случайна. А значит – бесценна вдвойне.

Это заведомо неверный путь, как во истину шипящим пророчеством с губ звучало моего поводыря-отца-матери-сестры-брата — как бы того, кто со мной связан красной нитью родственных гипотез о воссоединении душ после смертельного мрака для строительства небесного дома с видом на космический океан, стекающий по жерлу меж гнилых, жёлтых, как вымя солнца, зубов голодного, ужас мой, голодного призрака.

Да, того самого. Который являлся ко мне однажды в восьмом классе среднеобразовательной школы в день «эн» и одновременно «икс», от суматошно безразличного до рокового дня одновременно, около полуночи портретным образом на рваном листочке обоев. «Убивайте себя с заботой о возрождении мысленно, словесно и физически, если хотите — ваша метка прицелом винтовки безразличного страха вытатуирована, ваши мозги уже разбросаны по шоссе. Только вдумайтесь об их несущественном наличии внутри себя, да знайте, это ваше остаточное желание быть подвластным своей обездвиженной кроне. Вы человек. Но вы чучело на трофейной доске охотника, о котором говорят дети в чёрной, как глубокий сон, комнате меж проклятых и вознесённых до славы творца, постсоветских кварталов. Это исключительная возможность быть затянутым в геометрию архитектуры градостроительства и кругов в кругах, да в кругах обстоятельств. Умирать я вам оставлю сам без вашего выбора, но дам выбор возродиться ли» – нахрапом, давлением, движением за руку прочь от.

От всего, что могло в купе со всем написать на мне иную историю. Но истории забываются, как у стены для приведения смертельного приговора в свет, хотят быть узнаваемыми, держаться вечной коркой на вечных губах — но свинец заполняет мягкие ткани, плавит их водой в океаны внутри пылающей ниши жемчужных глаз тех, кто по наитию играет в чужой траур.

Кто проживает чужие зимы, мерит чужие лица, любит чужих идолов. Но не готов, не готов умирать за них.

Осенью, неважно какой, но важно,
блин, осенью — я зачем-то вдруг понял, что готов умереть за тебя.

Клёны — это всё, что останется после тебя.

Ни то пёс, ни то кто-то в густом,
как мёд, одиночестве
лижет руки распустившейся вам, чей-то дочери,
да кличет по отчеству вас:

«Удаляйтесь с глаз,
моих глаз, вон, вон, вон, не истомной, замученной! Но клён,
только клён,
послушайте, клён оставляйте перед уходом
с каждым не упомянутым
случаем
вновь за собой семенем
на животе наших обетованных земель
втянутом.

Пусть родятся пару деревьев
строем обманутым лишь,
или леса, леса, да леса
парадом лишь, маршем лишь — как угодно.

Вера — самая серая мышь и
в киселе болотном вдруг захлебнётся бессрочно,
но для

нашей слабости,
нет, моей слабости.

Чтоб в презрительной старости так предательски
в ваши чужие края
мне не дали ни троп, ни дороги
и запутали взгляд мой и ноги

эти гордые клёны,
эти гадкие клёны,
эти верные клёны
эти клёны,

что останутся
после
тебя…

Опустели флагштоки без вымпелов,
Что в коррозии времени кренятся –
Полу ночь, полу мрак и мы выпили,
Ведь любовь и порок снова женятся.

Ах несчастье – стрела в мою голову,
Проводник электричества думного,
Ты растопишь мне звёздное олово
На глаза за грехи и за глум того

Человека с моим отражением
В любом зеркале угольной комнаты,
Потому что с мазутным затмением
Одеяния с истины сорваны.

И случайный прохожий не выпучит
Пару глаз на живот её раненный
От клинков. А клинки — это вы, лучи.
Глянцем режете, слепите. Камнем мы

Летим в горло несытого прошлого,
Где родные уста завещали мне
Кушать манную кашу. А можно ли
Быть иначе? Да факельным пламенем

Не зажечь отдалённое дивное,
Не услышать заветов без умысла
Между букв в своём маленьком имени
Прятать кляксу огромного ужаса?

«Кушай манную кашу кастрюлями,
Чтоб макушкой взмахнуть выше иволог
Над страной и солдатскими пулями,
И над горем преступного. Милого

Не рожденного плода весеннего,
Пуповиной приросшего к наледи,
Дожидайся в бураны. И верь в него,
Как мольбам умирающей матери

Кушать манную кашу и метками
Рубцевать свои детские горечи».
Только вёсны засохшими ветками
Просят томно у неба о помощи.

Только я не гнушался заветами,
Верил гимну иссякшего времени –
Отчего мир клинковыми бедами
Прорезает мне дырку на темени?

Отчего с манной кашей на блюдице
Не испробовал я соли бренности:
Мол, «счастливые, всё-таки сбудутся
Три значения: правды и верности,

Да свободы. Хоть в пёструю клеточку
Слепоты или вида оконного –
Только ешьте сынуля и деточка,
Вам не знать, что счастливые сломаны

Три значения: правды и верности,
Да свободы. К чему её вольности?»
Мы уснули на тёмной поверхности
Пустоты с манным привкусом подлости.

Пахнет одиночеством чай
из твоей прохожей прихожей.
Пахнет апрелем май, июнем, и мартом. О, Боже,
и всё-таки,
я обесточен, как аппарат со «страхопротечками» из ненатуральной кожи
в век цифровых технологий,

где дети, дети не гладят уличных кошек
и не льют не горькие слёзы от маленьких, но масштабных утрат –

так любовь наугад,
так смерть наугад иногда выбирает нас.

Но, знаешь, сейчас
пахнет одиночеством чай, вечереет печаль и планета вновь заболела ветрянкой
с сыпью оконных лучей,
что не ведают сон-

Бог наш влюблён,
он снова влюблён,
и южный циклон всех обойдёт стороной,
и болезни,
и войны
так верится. Впрочем

неважно,
ведь я обесточен, как аппарат «со страхопротечками»
очень,
и ливни коснутся моей головы,
но твой скачущей почерк
чернилами той,
что вновь кровоточит,
Луны
мне пришлёт сообщение вдруг:

как наконец-то из твоей прохожей прихожей
пахнет умиротворением чай,
спит младенцем печаль,
оттого её сон стал дороже, чем все предыдущие сны.

Не откланяйся и ты
от спасений и курса
заводить до весны
свой будильник, до пульса,
и дважды
верь дважды, что Бог снова влюблён, он снова влюблён,

только мне не проснуться,
но это совершенно
неважно,

ведь сон — это искусство неспящих.

Хромая ночь вбивает гвоздь
Венеры в ситцевый манеж,
что небо, брошенное сквозь
твою межрёберную брешь,

перемололо в серый смог
всю мякоть тела и слова –
как не рождённый эпилог
тоскливо меркнет бирюза,

соединив печальный взгляд
с чертой гниющих облаков.
Из глубины дорожных страд
в туннель пуховых рукавов

инертно движется к теплу
твоё безтельное ничто,
без покаяний наготу
сокрыть и литься, как вино,

в стеклянный череп на столе
к рукам незыблемых волхвов,
целуя губы их весне
от благодарности сынов.

Среди которых был и ты,
распутно веривший в рассвет
над головою темноты
с венцом из раненных планет.

Но впился розовый закат
клинком кровавым в горизонт,
и шлёт заблудший космонавт
сигналы бедствия на фронт,

где укрывается земля
ковром могильных верениц,
между которыми змея
вползла за полосы ресниц,

разбив поверженный хрусталь
прозрения былых глупцов –
как незаполненный Грааль
для благодарности отцов

ржавеет ангнецким лучом,
что лижет золотое дно,
да одиноким палачом
рассёк холодное окно,

глядящее в твою постель
лицом серебряной Луны,
на побеждённую метель
среди целованной весны

и на смиренность по утру
внутри многоэтажных гнёзд.
Так расползаются по шву
дивизионы стылых звёзд,

и в горло тянется смолой
давящий шорох немоты –
ты отдаёшь себя порой
в ногую жертву темноты.

Ты отдаёшь себя. И ночь
вбивает в ситцевый манеж
тебя, как воплощённость точь-
в-точь искалеченных надежд.

«Ты готов повториться снова,
к эшафоту пришитым тропой,
позабыв своё первое слово
и проснуться однажды зимой?»

Там, где снег – смертоносный порох,
словно кнут по земле пожаром
бьёт и метится к нам за ворот
целовать позвонки кошмаром,

где врывается жизнь в утробу
живота броненосной коробки,
обещая любить до гроба
на земле, как ушные пробки

в лабиринте мерцающих суток
искажают звучание правды.
И в толпе обездушенных курток
я вдруг встречу тебя однажды,

как бурьян под грудную клетку,
словно вирус всё опоясав
вырывает мою табуретку
из под ног в блевотные массы,

где становятся в школьный угол,
кто не знает Закон Ома
и зачем поломавшихся кукол
так напрасно всё ждут дома.

Ты вопьёшься в меня красотою
во плоти не прирученной кошки,
выскребая мне дно глазное
прям до сумрака чайною ложкой.

Пульс не хочет стоять у причала,
быть не начатым и непригодным –
так сомкнётся круг у начала –
и вновь станет умерший — мёртвым.

Ну хватай же,
хватай весь чужой свет за кило и кило
и кило
метрами, поглощай его жадными лёгкими вместе с песком трасс,

рви его инакомыслящие храмы стрелами глаз
на конфетти, и прячь, прячь, прячь за пазухой, ускорив навстречу ландшафты

себе, чтоб чувствовать зимние иглы на нижней губе
в трещинах с металлическим привкусом крови, чтоб верить так слепо, так глупо
в жизнь,
что не жизнь без боли,
и вернуться ко мне магнитною тягой,
чтоб склеить украденный мир, как бумагу, которая нас завернёт, таких хилых,
да гиблых фигур,
вошьётся вечным пятном ко взору, как контактная линза сменившая серый в узоры

небесных огней. А пока я люблю тебя, эй,
человек, скачущий, как шкварка на пылающей сковороде непонятных иллюзий, раздели со мной свет
несовершенных лучей и спасибо тебе,
что ты есть
и зачем-то
будешь.

…и несут по горбатым волнам
наши души мазутные воды
в унисон, как в гранённый стакан,
где в кофейной ночи космолёты

кружат над моей головой, кружат и кружат, как вихрь
в бесперебойной цикличности в роли венца, что сжимает череп с давлением недосягаемости,
не посадки к ногам и не спущенным трапом.

Остаётся лишь петь и скорбеть по утратам
элементов себя
таких, увы, не в пульсации больше и сползающих, как чешуя

вниз по коже.

Разбуди меня, разбуди,
ото сна, что словно трясина
тащит в свой жидкий покров мой не покой по крупицам, по атомам,
наматывает на бигуди
по плечо мои руки,

Дай мне возможность скитаться по времени –
в предыдущее или в трёхтысячном энном году, где лидер эпохи затмения
успешно клонирует души, сотворит революцию в области любой скоротечности –

мир ждёт удлинение вечности,
мир ждёт удлинение вечности.

Но мне в прошлое бы
ото сна, ото сна, ото сна – до точки начала,
когда есть и весна,
что кладёт одеяло на детское тело моё. Или ближе — к тебе, в миг бессонной эпохи, где плавились на рукаве мои вены-дороги
в застенках панельного маяка. Обращалась тогда река в снежные комья,
и шептали тогда уста клятвы, не помня
своих предыдущих имён.

Знаешь, я тогда был пленён, но от этого воля
текла из окна, как водой из стеклянного глаза, чтоб застыв, совместить берега
в одинокую сферу алмаза,

как символ твоей-моей неделимости в картонной обёртке
и на самой высокой полке в шкафу.

Разбуди, разбуди, я прошу
от контрафактной реальности из Поднебесной –

по пустым коридорам разграбленной бездны водит меня за руку сон,
и рисует фломастером алым круги под глазами моими, а на шее — пунктир,
заключив: «Добро пожаловать в мир», но добро не пожалует в мир,

ведь однажды и где-то в кофейной ночи
над моей головой в хороводах,
потянув к небесам световые лучи,
вдруг сгорели тела космолётов…