Мы пьяные духом, храбрые сердцем, бежали, бежали, бежали
и рвали руками ветер, встречали грудями штыки, чтоб кровью поить эту землю и пальцами гладить песок.

Помнишь, как жило и пело наше «вчера», как фразы твои дырявили правый висок
моей головы?
Как молчание твоё окунало мои плечи в огонь?

Дряхлая осень застыла в наших сосудах свинцом, что тянет ко дну двадцатиэтажного рая,
двадцатиэтажного ада.
Меня одного.

Знай, я ненавижу финалы.
Пока наши глаза принимали солёные ванны, я увидел за решётками твоих мокрых ресниц, как цветут и умирают герберы,
как их топчут подошвами все твои копии, неудачные, удачные копии.
Всё-равно я пойду за тобой, побегу за тобой.

Всё-равно.

Разумеется, тысячу взглядов назад в нашей прихожей закончился август.
Осень. Пожелтел старый кактус
в углу на журнальном столе.
А недавно в Памплоне тысячи душ готовили красные ткани, над ними Плутон мечтал становиться больше,
мы хотели касаться руками зелёных волос бледно-синего моря. Я и мой придуманный сон.

Разумеется, за нашей прихожей исчезли взлётные полосы,
Чтоб, не подав, уставшего голоса
мы могли с высоты наблюдать жёлтые линии чёрного города.
А недавно в Памплоне тысячи душ собирали парады, над ними Плутон мечтал становиться
больше,
мы хотели жизнь разделить на себя и случайных прохожих. Я и мой придуманный сон.

Разумеется, наша прихожая спит под звуки белого шума,
И мы вместе с ней – глупые, наверное, глупые люди,
которым не дано было знать, что в последнем вагоне экспресса обретает начало свобода.
А недавно в Памплоне на тысячи душ сокрушалась погода, над ними Плутон мечтал становиться больше,
мы хотели объятия времени чувствовать кожей. Я и мой придуманный сон.

Разумеется, нашей прихожей нет.
Её потускневший цвет лишь пятно на зрачке иллюзий,
что развеется, разделится в пыль, как память о тех, кого вовсе и не было.
А недавно в Памплоне тысячи душ засыпали, укрытые вечером, над ними Плутон мечтал становиться
больше,
как жаль, что наши тысячи взглядов продлились ни минутою дольше. Я и мой придуманный сон.

В девятьсот тридцати пяти минутах неуверенным шагом
на замёрзший тоскою Север от моего дома следуют стены, за которыми небо контрастом уходит в пламенно-красный,
в пламенно-грозный.
И от роз под ногами следуют звёзды, упавшие звёзды,
сгнившие звёзды.

А там своры людей на повозке тащат тени свои, а на теле их платья, белоснежные платья, что с изнанки запачканы
плотью.
И не видеть им лиц своих.
И не знать им имён своих.

Кто их отец? У кого они просят пощады? За кого же колени их стёрты?

Кто поёт по живым панихиды
и кто молит за здравие мёртвых?

Я готов его сердца коснуться клинком.
Только мне незнакомо, где находится сердце.

Покажите мне, где находится сердце.
Покажите мне, где находится сердце.

Пусть клинок мой из старого клёна, пусть глаза мои в мутном стекле.

Покажите мне, где находится сердце.
Покажите мне, где находится сердце.
Его и моё.

Ночь – это когда темнота выходит на сцену театра, и кружит, и кружит вокруг своего драгоценного зрителя,
а он смыкает веки в театральный занавес и прячет сцену от своего взора, только картина не меняется. Ничего не меняется.

И снова
помехи, помехи, помехи. Свет разбавляет тьму, тьма заполняет нас – летит острой стрелой, пронзая глазницы
счастливых и одиноких, счастливых и одиноких.

И если не можешь уснуть, то просто
представь,
за твоей комнатой следует город, за твоим городом следуют горы, а за горами следует остров.
По краям его тело пронзают высокие башни, и не видно с земли их кирпичных макушек. Между ними тянется мост в
километры и дождливые сутки. А на нём стоит кто-то вроде тебя.
Тот, кто никогда не спускался вниз, никогда не трогал земли, лишь бродил по мосту. И каждую ночь, когда каждый мечтатель
молится звёздам, он смотрит вниз и пытается видеть огни фонарей.

Ты мечтаешь взлететь, он мечтает упасть.

Представь,
где-то в соседней Галактике, существует копия нашего мира. Он впитал своей кожей все моря, океаны и усыпал песками каждый свой метр.
Никого больше нет. И лишь корабли всегда идут
к берегу, и лишь корабли мечтают найти свой верный маяк.
А песчаные волны замерли, а песчаные волны замерли…
И вокруг не услышать барабанный стук сердца тысячи лет.

Об исчезнувших не сложат легенды исчезнувшие, не запомнят глаза их сыны, что тоже исчезли.
Пустошь, мёртвая пустошь и лишь…
корабли всегда идут к берегу.

Представь,
что от рук твоих обжигается Солнце, но нутро твоё хранит в себе холод. Перед взором твоим содрогаются земли, перед взором твоим
небо становится выше. Ты мечтаешь спасать поверженных и прогнать внутри себя холод, но сейчас у ног твоих пропасть и повисли над ней сотни людей.
Их мольбы, заточённые вечностью
в твоих ушных раковинах, просят крепкой руки.

Безнадёжно.
Ведь от рук твоих обжигается Солнце. Ведь от рук твоих обжигается Солнце…

Представь,
всё вокруг иллюзия.
Всё вокруг иллюзия, что в тебе сейчас жизнь и в глазах твоих ночь. Ты лишь чья-то фантазия. Мы лишь чья-то фантазия. Как и те, что сейчас в твоей голове…

Когда город поёт свои шумные-шумные песни, я надеваю наушники и включаю на полную громкость спокойную музыку.

Получается так интересно, правда. Маленькая часть огромного общества несётся на тебя встречным потоком, о чём-то говорит между собой, а ты воспринимаешь всю эту суету уже совершенно иначе.

Это как танцевать медленный и спокойный танец под ритмичную музыку, только наоборот.

.

И ещё. Представь себя по среди огромной магистрали, где вдалеке несётся на огромной скорости весь этот сумасшедший мир, а ты тщетно пытаешься сползти на обочину, но в ногах твоих нет сил и в глазах твоих нет выбора. Какая ироничная неслучайность – наблюдать, как через мгновенье он собьёт твоё застывшее тело, а ты даже не услышишь его «визг тормозов».

Какая ироничная неслучайность.

Но однажды, в очередной раз столкнувшись с тобой, он разобьётся сам. Так буквально и неожиданно и… наверное, в дребезги. А ты сделаешь шаг, ведь в ногах твоих снова появятся силы.

И ты сделаешь шаг, ведь в глазах твоих снова появится выбор.

Из окна твоего не видать город, из окна твоего не видать горы, лишь ветра валят старые кроны. Расскажи о своём сокровенном, только я тебя не услышу, лишь закрою глаза и стану смотреть,
как ты ставишь в пруду донный невод, и как падаешь сам в сети неба.

И я чувствую, что мы – бремя вечности.

От пункта «А» моего уходящего,
До пункта «Б» твоей бесконечности
Исчезают дороги разорванной нитью.

От чего, от чего в мире огромном, тебя тянет ходить по пути Млечному?
Может здесь больше не осталось тебя?

Только краткий фрагмент января, где ты плавишь руками снежинки и запястьями чувствуешь жизнь – всё вокруг проносится словом, и всё вокруг проносится взглядом. Но ты здесь и сейчас.

Здесь и сейчас.

Мир превращается в семя, что посеяно
на холодном поле Вселенной.
И взрастут на нём дивные клёны,
и вспорхнут над ним гордые птицы,
неразборчиво путаясь в звёзды…

Знаешь, всё как-то нелепо. Ты сидишь на крыше пустого вагона, смотришь на небо и думаешь: «Ведь мы здесь совсем не случайно,
за границами нашего света
кто-то слышит наши легенды
и смеётся, смеётся, смеётся…
А я здесь, такой одинокий, напеваю эхо окраин, по вечерам зажигаю тусклые лампы и касаюсь рукой шершавой стены, за которой такие, как мы
иначе воспринимают мир».

Для тебя он красив и печален…

Для тебя он красив и печален,
будто сшиты наряды его
из полотен далёкого детства,
где немеет твой маленький город,
и в домах выключен свет.
А ты смотришь на мудрые свечи,
и как будто горишь вместе с ними…

От чего так дрожат их огни?
им сейчас, наверное, страшно,
что они очень скоро погаснут
и оставят вокруг темноту…

На холодном поле Вселенной не взрастают дивные клёны, не порхают гордые птицы, лишь одни потухшие свечи…
так покорно о чём-то молчат.

Я бы ласковым эхом будил это солнце, только утро моё от чего то стиснуло зубы. По-детски громко топчу подъездные лестницы, хлопаю дверью, щуру глаза от белого, ясного снега. Самолёты режут на куски своими полосами бирюзовое небо.

Боже, бирюзовое небо.

Дайте мне напиться безжизненным светом.

Дайте мне захлебнуться безжизненным светом.

Я, честное слово, знаю куда уплывают последние блики детства – за холмы, за холмы наших странных потерь. Отпустите меня в его далёкое царство – разбудите меня ото сна. Я проснусь и не буду более прежним, всё вокруг никогда не будет более прежним. И не будет солнце светить сквозь чёрные-чёрные линзы и затянутся раны на небе от самолётных полос.

Только дайте мне…

Те, кто вёл меня на широкий берег по острым камням терзающей правды, не оставили меня обманутым, не позволили моим векам сомкнуться в чёрное полотно иллюзий, и читать этот мир между строк.

Я боюсь, я боюсь правды. А вы тащите меня к ней, тащите, тащите, тащите, надевая наручники из своих тонких пальцев на мои запястья. И я вижу всё неподдельно, но губам моим сложнее цеплять этот тяжёлый воздух.

Прошу вас, верните меня обратно.

На проводах путей троллейбусных, истязая своё тело разрядами, город мой играет лирику. Девятиэтажные корабли выключают искусственный свет и примыкают к серому берегу. Расскажите о нас историю, о героях, позабытых временем. Передайте наши голоса по радио, разукрасьте свои тетради нашим небрежным почерком.

Пока мы держимся здесь.

Мы же делим с вами общую порцию воздуха, видим схожие сны и стираем свои потемневшие души.

Под струёй солёного душа.

Но что вам до нас? Кто из вашего мира станет вспарывать нити трагедий? И не знать головам вашим, что где-то вдали за синими водами существуем и мы –

Герои, позабытые временем,
Что толкают колесо вечности…