Не путай меня с Марсом, а путай с пустым вестибюлем,
парадной соседнего дома
с её рунами и геометрией, бранью –

ноги мои испуганной ланью спешат за тобой мимо асбестовых гор,
мимо строгих поэм на губах,
покорять «стомиллионовый» Рим, гладить ладонями мир и припевать «Все пути, буераки и валуны были красной тропой».

…но нет ног,
нет и рук, и кроны шейной, только образ, завёрнутый в чёрную ткань –

это значит, что бежавшая лань
оказалась мёртвой.

Так не уходят, друг мой,
так не уходят – не разбивают хрустальный шар моей небольшой планеты об вертикальные плоскости китайских стен,
что разделили мой маленький дом на гостиную и на Вселенную. На Вселенную, слышишь…,

не оставляют предсказания одиночества на дне хрупкой кофейной чашки, не поют своих гимнов сердечных на другой звуковой частоте,

и не просят помнить о них. Пусть и вдруг, совершенно случайно,
например, когда очутишься в бездумной степи и увидишь, что такое свободное небо – словно ты, подвешенный за ноги над океаном огненных факелов, чувствуешь, что падаешь вниз…

Так не уходят – не открывают створки груди, чтобы забрать фрагменты майского Солнца, и не молчат,
как идут на юг взглядом,
как бегут на юг сердцем…

Не меряют объём своего счастья пустотой чьих-то объятий,
дугою шагов вперёд и назад, вперёд и назад, вперёд и назад. Не становятся шрамом
на изнаночной стороне кожи
на эпоху,
на целую эпоху, в которой сотни тысяч отрезков: от дома до соседней булочной, от дома до берега Мьянмы, от дома до…

…версий сомнительных финиша.

И пусть всё закономерно движется –
пробегает световой иллюминацией сквозь глазной хрусталь того, то есть меня, когда за миллиметрами стёкол пустого плацкарта случаются тысячи судеб,
например, одна из которых в любом из встречных домов, где на кухне горит свет,
на миг, ставший временным солнцем для меня,
очередным временным солнцем. Я мысленно становлюсь тем, кто смотрит на бегущий мимо состав из окна не уснувшей кухни и думаю – «Как прекрасно, что я здесь, что я дома касаюсь тепла очага радиаторов, а
не в вагоне очередного состава
спешу возвращать того, кто ушёл».

Даже не верится, что
свет вечерней «Гоморры» в глазах — диаграмма, уже диаграмма, уходящая вдаль.
Не огонь керосиновых ламп,
что теплом касался ладоней
в комнате, где я изучал мясо губ, хранил тлен в каждой
будущей
трещине лба.

Не достанет уже
из рукава
милый фокусник мёртвого голубя. Не напьются уже корни деревьев слезами моими.

Даже не верится, что
часов старых мельница снова сможет идти, шёпотом тикать на запястье самой высокой горы,
которую
в недалёком придуманном обнимет своими хрупкими крыльями мой самолёт
и рухнет на шипы твоих рук.

Ответь мне, что, если звук
моих троеточих тебе
останется звуком,
сохранишь ли ты меня инеем на руках, воздухом в лёгких?

Нечто цикличное, нечто масштабное. Площадь равна произведению длины каждого шага умноженного на ширину случайного айсберга, на котором ноги твои сделали шаг — не оставили след. Ты мечтал, чтобы там случались грозы
и росла полынь.

Но был град
стёкол битых. И лишь он. Так случались мы.

Согревались фосфором и боялись мрамора.

А я помню ещё, как от труб шёл пар и съедал как его туман. Плечи весили грамм
тогда. /это много в сравнении с нашим отсутствием/. Мимо кварталов встречных мы шли
становиться теми и этими,
отражая которых, лужи могли стать отходами нефти.
И был град. Такой снежный, что в глазах мир сужался до размеров согнутой руки, упирался в затылок отца. Шёл к полюсам
пластик рельс, закаляясь ржавым железом, с вокзала
комнаты детской.

Кстати, да,
айсберг твой шириной с рыболовную леску
и на месте твой шаг.

– Села игла на винил бритого темени –
инородные песни под крышей бритого темени. Плеть океана травили на берег, копья –  на печень.
Говорят, умереть легче. Сейчас умереть легче.

– Ещё один день.

– Область зрения
моего
чёрной шалью накройте, дайте мне устав вашего бога – я не знаю его имени. По каналам чугунного вымени
течёт молоко
в душевую кабину — хлор царапает спину
и плечи.
Я – плато водопада Глимур,..

…а точнее, хочу им стать – застыть в «емь» или «ять»

утра
до момента, когда высь не сможет моргнуть.

– Ещё один день.

– Не могу.
Послушайте, я не могу. Ну хотите, дам клятву, буду бежать вертикально
по маяку,
лишь бы не вспять,
где берег гранитный ждёт лунный восход.
И не вперёд,
где нет гранитного берега, есть только гранитная соль.

Но что вам слова, если клятвы – шорох слона,
тревожит его – мышь.

Ещё один день? А за ним? Ещё один день?

– Ещё один день.

Всего лишь.

Случается утро —
пальцами по ступеням позвонков шейных, выше метаморфоз,
излучений
радиовышек голов наших,
смеётся и машет
флагом промокшим март.

«Клянусь, я уже не сбегу словом,
идущей к теплу кровью,

только не оставь меня здесь».

Так быль становится точкой,
сигнал бедствия — звуком,
впрочем, как и всегда.

Телефонные вен провода несут вибрации голоса: «Абонент вне зоны отступа — от мечты до мачты Фобоса —

глубина твоих глаз.

У зимних степных долин есть изумительное свойство – делать любой рельеф чем-то последовательным, минимальным и покорным перед тобой, шагами меняющим ровные пески снежных такла-маканов. Знай, за ними бьются древние сердца недоступности, и на карте мнимой цивилизации они всегда позируют однородным лицом.

Ты не был там.

Где на бульварах пустых – ледяные полки, ледяные станки, породившие пули в твоей-моей голове.

Когда сон в рукаве
за пределы хлопкового купола рвётся, там снежная манна прессуется в лёд, прессуется в горб – на нём степи становятся шагом,
панамой становится небо,
чернеет, жаждя расстрела дробью рисованных звёзд.

Будь ветром, если хочешь туда.
Прокисает живая вода
в ожидании ветра.

Вот представь, есть ты и есть камень, да терновый венок под шляпой. И не кормит из своих ладоней поле хлебом, темнота лабиринта проносится светом
космических тел.

Отец мой, я пьяный, губительно пьяный,
и знаком дорожным срастаюсь с землёй – «не туда поворот, не туда, всё равно».

Но камни летят, Пионер-10 летит к Альдебарану, на экранах голубых программа
про тайны Атлантиды, а перед ними на продавленных креслах спим мы – её жители. Потеряны. Как на петле времени ходят составы. Потеряны.

Вождь небесного племени
сквозь трещины льда на окне смотрит в мой сон — воском по горлу не даёт дышать мне, по ресницам бегает колючий ток.

Мой бог?

Мой Бог… Я пьяный, губительной пьяный,
в фокусе эроса расползаюсь в прах,
в незнакомых домах
становлюсь грунтом, застреленным бунтом, отступником. Спицы деревьев ранят стены мои — спираль баррикад
опущенных вниз глаз.

На холмах планеты со значением «Н» глубокие шрамы…
Шрамы.
Всем дождям его молятся жители — истязатели и хранители — в появлении и прощании последовательны. Как и мы.

И мы есть. В миллиардах световых лет от них. На восток. Их галактика — робкий исток в гиблую темень.

Ожившие тени бездушных фигур живут там:
заводят гранаты на утро,
чтоб взрывы пульсировали по коридорам ушным, роняют в тернии краткость полёта. Словно режущий шлейф самолёта, исчезают дороги в их дом.

Лишь во снах приключается жизнь там…

На неба тусклом экране помехи — небесное тело, горящее тело летит к их холмам:
обличать пологие камни в пустыни, спокойствие роз — в пламя алое, трепет и трепет.

Всем дождям они молятся.
Молятся…

Не заводят гранаты на утро, превозносят краткость полёта, и ведут дороги в свой дом.

А желанием быть горят их глаза,
чтоб пройти полюса
планеты своей в первый раз, обойти рифов лезвия, наблюдать, как иволги улетают на юг для поклона копии солнца.

«Уходящий однажды вернётся
к своим дальним-дальним холмам».