Рубрика: Стихи

А драконы летают стаями,
над макушками зданий и горностаями,
приливами, отливами, войнами. Над границами с часовыми-покойными, мимо пространств, мимо, мимо

всё мимо. А пространства, как цепь домино: рушит пространство, что впереди пространства и так тысячи лет чередой.
За окном пахнет черёмухой – кто думает о домино и драконах, что летят мимо и над?

Кто вообще думает, что ад
попадает в тебя, а не ты в него?

Драконы летят над босоногой девочкой лет десяти,
над тюремною крышей из рыболовной сети и кострами такими алыми, как кровь в глазах непорочных детей –

всё происходит из хилых теней, обрастает костями, как арматурой, мышцами, кожей,
рубцами, коростами, морскими болезнями,
звёздными.

Драконы чувствуют пульс безжизненной мантии, привкус кремния, запах Атлантики,
и никогда не верят в дальние сны, потому что не спят,
ведь сон – тоже пространство, из которого есть дорога назад,

а драконы никогда не вернутся обратно.

Существует лишь завтра,
когда солнечный луч прервётся в хрусталике глаза, а лёд под ногами станет кипящей водой –
мир уходит в забвение,
и мысли уходят в забвение –

это значит, драконы летят

над тобой.

Так хочется остановить вращение всех механизмов,
сохранить твоё присутствие на видеоплёнке моей глазной радужки, и не забывать этот кислотный вкус последнего майского утра.

О нас молчит эпоха по ту сторону мира. Боже мой,
в моей голове твои радиочастоты, я слышу, как ты говоришь о детстве, политике, о глупых соседях и
о Боге.

Не говори мне о Боге. Страшно…

Знаешь почему ты всегда был вне материи, мой дорогой, несчастный мой человек? Потому что материя пронизывала своими порочными нитями твоё нутро,

потому что пленила тебя. Но теперь мой живущий храм — наш общий плен. Я не верю в исцеление временем,

теперь не верю. Но я верю в тебя,
как в первого, кто сделал шаг в бездну.

Птицы летят в окно, разбивают стеклянный щит нашего общего дома, и осколки, как бритвы режут наши свободные сны, в которых тропы ирисов ведут к маяку,
что клинком вонзился в туманную катаракту неба. И уже не лишиться зрения, но узреть темноту навеки,
и молчать,
молчать в ответ на сигналы с альтернативной формы насущного…

Изучайте метод поклонения неизбежному,
тому, что есть вцепившейся в мозговой стержень мыслей, страхов и страхов,
но не гните спину и не гните шею.

От чего вы плачете, та, что напротив? Газировка включена в стоимость прыжка в глубины беспочвенного,
бесплатформенного — вам не разбиться пока вы — единица, сосновая щепка в цепи замкнутой.

От чего вы плачете? Злые самолёты всё-равно будут кидать бомбы на чужую столицу, а там, за границей,
где сафари, африканское солнце и вспухшие животы, не поймут ваших слёз — я пойму, зато я пойму,
как жидкий хрусталь тревожит молекулы каждого камня, что под босыми ногами, и как по камням разбирается день, вечер, ночь, утро,

пять, четыре и семь
pm, am.

Не давайте кончику языка попробовать солёность глазных ручьёв, и не плачьте,
вам не пятнадцать,
не плачьте — корабли в Бангладеш не отшлифуют брюхо своё океанской водой, за окном замолчит фейерверк в тридцать второй день декабря.

К вашему несчастью, редеют леса,
гепард догоняет газель, выдыхает диоксид серы тундра,

но у меня был друг — он выходил на балкон каждый день, смотрел на эфир первичной формы реальности,
разбирал на шаги близости, дальности, курил сигареты, пил молоко. Вы же знаете, как нелегко не сойти с ума,
когда в вашей истории нет ничего особенного? Просто балкон, сигареты,

война.

Будь непоколебимым, как натянутый трос или прямая сердечного ритма
у кого передоз
полями, эх, шелковистыми, дорогами жёлтыми, на закате впитавшими Солнце в скорлупу земного ядра;

даже если дыра на пространстве грудном процеживает обезумевший мир за спиной, будь непоколебимым — залей свою рану бетоном,
дабы стать монолитным Платоном
где-нибудь в каких-нибудь античных Афинах — я приду к тебе вознести цветы. Что ты любишь: фиалки или мосты
между чем-то простым и невесомым?

Но мы Лего в сорок шесть хромосом и кретины,
что нарушили территориальные звёзды иных островов. Значит, колеблется шар, а за ним обрываются тросы –
захлебнутся однажды матросы у иных островов, и порвётся атмосферная плёнка –

заберут молоко у телёнка, и не выпустит Солнце земное ядро, но ты будь непоколебимым
или просто будь…

как там молят обычно? – Светом будь, шёпотом, тенью…
Не предай духов своих персональных на дне головы, что, как чайный осадок, меняют вкус налитой воды,

вкус надежды, объятий искомого и
темноты.

Не путай меня с Марсом, а путай с пустым вестибюлем,
парадной соседнего дома
с её рунами и геометрией, бранью –

ноги мои испуганной ланью спешат за тобой мимо асбестовых гор,
мимо строгих поэм на губах,
покорять «стомиллионовый» Рим, гладить ладонями мир и припевать «Все пути, буераки и валуны были красной тропой».

…но нет ног,
нет и рук, и кроны шейной, только образ, завёрнутый в чёрную ткань –

это значит, что бежавшая лань
оказалась мёртвой.

Так не уходят, друг мой,
так не уходят – не разбивают хрустальный шар моей небольшой планеты об вертикальные плоскости китайских стен,
что разделили мой маленький дом на гостиную и на Вселенную. На Вселенную, слышишь…,

не оставляют предсказания одиночества на дне хрупкой кофейной чашки, не поют своих гимнов сердечных на другой звуковой частоте,

и не просят помнить о них. Пусть и вдруг, совершенно случайно,
например, когда очутишься в бездумной степи и увидишь, что такое свободное небо – словно ты, подвешенный за ноги над океаном огненных факелов, чувствуешь, что падаешь вниз…

Так не уходят – не открывают створки груди, чтобы забрать фрагменты майского Солнца, и не молчат,
как идут на юг взглядом,
как бегут на юг сердцем…

Не меряют объём своего счастья пустотой чьих-то объятий,
дугою шагов вперёд и назад, вперёд и назад, вперёд и назад. Не становятся шрамом
на изнаночной стороне кожи
на эпоху,
на целую эпоху, в которой сотни тысяч отрезков: от дома до соседней булочной, от дома до берега Мьянмы, от дома до…

…версий сомнительных финиша.

И пусть всё закономерно движется –
пробегает световой иллюминацией сквозь глазной хрусталь того, то есть меня, когда за миллиметрами стёкол пустого плацкарта случаются тысячи судеб,
например, одна из которых в любом из встречных домов, где на кухне горит свет,
на миг, ставший временным солнцем для меня,
очередным временным солнцем. Я мысленно становлюсь тем, кто смотрит на бегущий мимо состав из окна не уснувшей кухни и думаю – «Как прекрасно, что я здесь, что я дома касаюсь тепла очага радиаторов, а
не в вагоне очередного состава
спешу возвращать того, кто ушёл».

Даже не верится, что
свет вечерней «Гоморры» в глазах — диаграмма, уже диаграмма, уходящая вдаль.
Не огонь керосиновых ламп,
что теплом касался ладоней
в комнате, где я изучал мясо губ, хранил тлен в каждой
будущей
трещине лба.

Не достанет уже
из рукава
милый фокусник мёртвого голубя. Не напьются уже корни деревьев слезами моими.

Даже не верится, что
часов старых мельница снова сможет идти, шёпотом тикать на запястье самой высокой горы,
которую
в недалёком придуманном обнимет своими хрупкими крыльями мой самолёт
и рухнет на шипы твоих рук.

Ответь мне, что, если звук
моих троеточих тебе
останется звуком,
сохранишь ли ты меня инеем на руках, воздухом в лёгких?

Нечто цикличное, нечто масштабное. Площадь равна произведению длины каждого шага умноженного на ширину случайного айсберга, на котором ноги твои сделали шаг — не оставили след. Ты мечтал, чтобы там случались грозы
и росла полынь.

Но был град
стёкол битых. И лишь он. Так случались мы.

Согревались фосфором и боялись мрамора.

А я помню ещё, как от труб шёл пар и съедал как его туман. Плечи весили грамм
тогда. /это много в сравнении с нашим отсутствием/. Мимо кварталов встречных мы шли
становиться теми и этими,
отражая которых, лужи могли стать отходами нефти.
И был град. Такой снежный, что в глазах мир сужался до размеров согнутой руки, упирался в затылок отца. Шёл к полюсам
пластик рельс, закаляясь ржавым железом, с вокзала
комнаты детской.

Кстати, да,
айсберг твой шириной с рыболовную леску
и на месте твой шаг.