Рубрика: Стихи

– Села игла на винил бритого темени –
инородные песни под крышей бритого темени. Плеть океана травили на берег, копья –  на печень.
Говорят, умереть легче. Сейчас умереть легче.

– Ещё один день.

– Область зрения
моего
чёрной шалью накройте, дайте мне устав вашего бога – я не знаю его имени. По каналам чугунного вымени
течёт молоко
в душевую кабину — хлор царапает спину
и плечи.
Я – плато водопада Глимур,..

…а точнее, хочу им стать – застыть в «емь» или «ять»

утра
до момента, когда высь не сможет моргнуть.

– Ещё один день.

– Не могу.
Послушайте, я не могу. Ну хотите, дам клятву, буду бежать вертикально
по маяку,
лишь бы не вспять,
где берег гранитный ждёт лунный восход.
И не вперёд,
где нет гранитного берега, есть только гранитная соль.

Но что вам слова, если клятвы – шорох слона,
тревожит его – мышь.

Ещё один день? А за ним? Ещё один день?

– Ещё один день.

Всего лишь.

Случается утро —
пальцами по ступеням позвонков шейных, выше метаморфоз,
излучений
радиовышек голов наших,
смеётся и машет
флагом промокшим март.

«Клянусь, я уже не сбегу словом,
идущей к теплу кровью,

только не оставь меня здесь».

Так быль становится точкой,
сигнал бедствия — звуком,
впрочем, как и всегда.

Телефонные вен провода несут вибрации голоса: «Абонент вне зоны отступа — от мечты до мачты Фобоса —

глубина твоих глаз.

У зимних степных долин есть изумительное свойство – делать любой рельеф чем-то последовательным, минимальным и покорным перед тобой, шагами меняющим ровные пески снежных такла-маканов. Знай, за ними бьются древние сердца недоступности, и на карте мнимой цивилизации они всегда позируют однородным лицом.

Ты не был там.

Где на бульварах пустых – ледяные полки, ледяные станки, породившие пули в твоей-моей голове.

Когда сон в рукаве
за пределы хлопкового купола рвётся, там снежная манна прессуется в лёд, прессуется в горб – на нём степи становятся шагом,
панамой становится небо,
чернеет, жаждя расстрела дробью рисованных звёзд.

Будь ветром, если хочешь туда.
Прокисает живая вода
в ожидании ветра.

Вот представь, есть ты и есть камень, да терновый венок под шляпой. И не кормит из своих ладоней поле хлебом, темнота лабиринта проносится светом
космических тел.

Отец мой, я пьяный, губительно пьяный,
и знаком дорожным срастаюсь с землёй – «не туда поворот, не туда, всё равно».

Но камни летят, Пионер-10 летит к Альдебарану, на экранах голубых программа
про тайны Атлантиды, а перед ними на продавленных креслах спим мы – её жители. Потеряны. Как на петле времени ходят составы. Потеряны.

Вождь небесного племени
сквозь трещины льда на окне смотрит в мой сон — воском по горлу не даёт дышать мне, по ресницам бегает колючий ток.

Мой бог?

Мой Бог… Я пьяный, губительной пьяный,
в фокусе эроса расползаюсь в прах,
в незнакомых домах
становлюсь грунтом, застреленным бунтом, отступником. Спицы деревьев ранят стены мои — спираль баррикад
опущенных вниз глаз.

На холмах планеты со значением «Н» глубокие шрамы…
Шрамы.
Всем дождям его молятся жители — истязатели и хранители — в появлении и прощании последовательны. Как и мы.

И мы есть. В миллиардах световых лет от них. На восток. Их галактика — робкий исток в гиблую темень.

Ожившие тени бездушных фигур живут там:
заводят гранаты на утро,
чтоб взрывы пульсировали по коридорам ушным, роняют в тернии краткость полёта. Словно режущий шлейф самолёта, исчезают дороги в их дом.

Лишь во снах приключается жизнь там…

На неба тусклом экране помехи — небесное тело, горящее тело летит к их холмам:
обличать пологие камни в пустыни, спокойствие роз — в пламя алое, трепет и трепет.

Всем дождям они молятся.
Молятся…

Не заводят гранаты на утро, превозносят краткость полёта, и ведут дороги в свой дом.

А желанием быть горят их глаза,
чтоб пройти полюса
планеты своей в первый раз, обойти рифов лезвия, наблюдать, как иволги улетают на юг для поклона копии солнца.

«Уходящий однажды вернётся
к своим дальним-дальним холмам».

Февраль, говорят.

Одержимый тайными знаками, сенсорикой разума, липами, маками, ты, оставляя следы, на плитке тротуарной, живее всех небесных, валился грузилом души под неё.

Но,
тело далеко, тепло далеко –
в анабиозе изучает сетчатку дальней звезды.

«Поверь, мы так просты,
но не ведаем этого. Всё достигается опытом времени,
метода
«постоянных переломов костей», даже дети детей, дети детей, дети детей не успеют стать старше.
Краток миг, краток век, тысячелетие кратко – что в Луну стрелять из рогатки, вырасти».

Вертолётные лопасти поднимают небесную пыль
под землёй.

Где пиксели неба становятся выше,
возвращайся обратно.

Лу, как круги на воде, кисти рук наших смыкаются,
но исчезают.

А по ним пробегают разряды, идут магистрали и тропы берёз, катится шар. Нет, клубок из веток шиповника, чёрных полос,
я шагал по ним вдоль.

Признаюсь:
я люблю тебя, Лу, но, увы, не всерьёз.

Танцы с огнём.

Это, как, знаешь, говорить о бледно-лиловом утре с надеждой не проснуться в нём.

Баланс нарушен, Лу, баланс нарушен – геомагнитная буря принесла мигрень и бессонницу, дави в переносицу карандашом, лезь под стол, притворяйся мостом.
Я спасу тебя, как катарсис меня, когда-то пластину державшего под языком, и смотрящего в серый прибой…
на стене.

Лезь под стол – дневной свет отобьёт панцирь из ДСП…
и взрывную волну кинескопа.

Я Сатурном смотрю в глаз телескопа, а за ним вижу тебя – эпоху касаний ресниц краткости, у прилавка с игрушками робкой субстанцией,
отрицающей сны.

На лице твоём веснушки сойдутся в созвездия,
и тогда я спасу тебя, Лу. Я спасу тебя…

Не притворяйся Икаром – небо не крестит, а топит,
блажь замерзает пожаром
и отключает зрачки.

Проулок дырявою раной метит не к Риму,
а в кость –
стой, где идёшь. С той,
с кем не можешь идти – стой.

Дробь оборвёт барабанную дробь,
утро летит в глаз.
Не верь, что ты золото пласта масс –
золото сплавят в пластмасс.

Шеи флюгером смотрят буре в лицо –
буря пронзает кадык.
Не думай, что время однажды спасёт,
за временем будет тупик.

На плечи, дающие главы склонять,
склонят однажды кресты.
Если чаять свободу, то чаешь пусть ты –
но чаши свободы пусты.

Воздух падает градом за ворот –
воздух сжимается в твердь.
Слабовольные станут смертью,
слабовольной не станет смерть…

Помниться будут воздухом ртутным дверные проёмы, за которыми комнаты в пару шеренг всё равно приведут на север,

по следам твоим. По слезам твоим, битым стеклом застывавших под маршем идущего сзади. Как горят все немые тетради, гаснет свет и глаз твоих. – Вечер ослепнет.

Остановится вечер,
не поняв крепкий вкус темноты. Но ты…

Ноты леденящего сплина гимном сердец зовёшь,
чья полу-жизнь – полураспад верит в волшебность созвездий. Увы, много лет не целует красные знамёна ветер, – значит нет волшебства,

отравилась солью вода, что несла на руках своих всех не уснувших, мечтавших быть для бурь снежных ситом, и в тумане найти указатель ближайшего космоса.

Только эхо холодного голоса…

Только эхо холодного голоса из недр ушедшего прошлого шепчет тебе, как рождается слабая Тундра, как растёт и несёт своё чадо над живущими и обречёнными. И как рвётся шипением пение всех, кто пошёл за тобой…

Тот не жил, кто не видел север. Не мечтал, кто не видел север.

Я не жил. Я не жил. Я не жил.