Рубрика: Сборник “Гвозди”

Так вышло, что мы – одуванчики, будто –
Из щербинки домов наши головы ветер
Разнесёт по канавам. И сорванным звуком
Остановится мир на гнилом табурете.

Да посыплется соль по щекам очевидцев
Прерывания драм в электронные зёрна
Снежного-белого шума. И жёлтые спицы
Металлических звёзд продырявят чёрный

И мерцающий фон бесконечного неба,
Что прибито гвоздями из радио вышек
К одинокой земле, для которой безмерно
Отслоившийся космос становится выше.

………………………………….

Где вонзается в даль, словно швейной иголкой,
Тепловоз, пропуская железные нити –
Мы проснёмся в купе на застеленной полке,
Словно нас воскресили у края событий.

Мы сбежим от границы цветов и бетона
Застилать покрывалом холодные степи –
Так ложится зима на людей, что покорно
Не продолжили мир на гнилом табурете.

Хмурый облик утра, соревнуясь на скорость
С моим светом в окне, тащит в небо рассвет –
Я зачем-то люблю эту мёртвую пропасть,
Где нет влюбчивых глаз и ограбленных нет.

Пьяный друг под окном неминуемой бранью
Осыпает на мир все проклятья. Тогда
Я вдруг понял, что мы все немного за гранью
И к несчастью, увы, мы там были всегда.

Потому не делю этот мир на хороших,
И на тех, кто не смог уподобиться им –
Там где есть хоть один нехороший прохожий,
Каждый встречный ему станет тоже плохим.

Я так сильно люблю эту мёртвую пропасть,
Что готов проглотить три десятка камней –
Как летит стрекоза, обломившая лопасть,
С ускорением вниз, чтоб я близился к ней.

И огни до утра в наших окнах – к потери,
Хоть сильнее закат будоражит покой –
Две любые полярности так соизмерить
Я, пожалуй, могу, но лишь кроме одной –

Глубину каждой пропасти – силу порыва
Наших ломанных душ к их холодному дну,
И чем больше я знаю о крайностях мира,
Тем уже всё равно на вопрос «почему?».

Если в ливень придут все ответы в негодность,
Кто над нами тогда приподнимет зонты?
Ты лишь спросишь зачем я люблю эту пропасть,
Никогда не узнав, что она – это ты.

Я не знаю, как мне рассказать тебе,
Что земля оболочкой из осени
Кроет сердце своё обречённое,
До любви и объятия следующих,

Что придут ни с востока, ни с севера,
Лишь оттуда – с грядущего времени
Столь однажды сквозь много веков.

Я не знаю, как мне рассказать тебе,
Что боюсь расползтись элементами
Из любви и презрения к вечности
На пробелы в сознании тех,

Кто останется жить и надеяться
На подъём фонаря-полумесяца
Выше, выше бездонных голов.

Я не знаю, как мне рассказать тебе,
Что сплетение рук – это временно,
От того, что мы, всё-таки, прочерки,
Что сотрутся на теле пустот.

Потому созерцания дальностей,
Где мы прах от начала до крайностей,
Не имеет ни смысла, ни мудрости.

Как финал – это драма.
И вот:

Я не знаю, как мне рассказать тебе,
Что вся жизнь наша в чём-то трагедия,
От улыбки ребёнком до старости,
Где лишь ужас – не встретить рассвет.

Потому как же мне рассказать тебе,
О рассветах, о песнях, о космосе,
О дождях, о метелях и глобусе,
И о том, что тебя уже нет?…

Между ритмами дней я целую проспекты
И ловлю снегопады своей головой –
До рождения вновь остаются моменты,
Остаются моменты до встречи с тобой.

Я запрячусь в бетон мимолётной «хрущёвки»,
Сплавлюсь в крышку колодца или мячом,
Что ударится грыжей о чьи-то кроссовки
Стану всё-таки. Тем, кто поддержит плечом

Необъятность пространства и робкую точку,
Отдалённого спутника чей-то «земли»,
Буду тоже. И тот, что вонзает заточку
В брюхо прожитой гибели (значит, любви) –

Это я. Просто я, обезличенный повод
Не рождаться и быть между ритмами дней
Не рождённым глупцом и поэтому скоро
Я не стану безжизненным телом сильней,

Чем до встречи с тобой. Остаются моменты
Лишь до встречи. И я, стало быть, не герой –
Стану кем-то ещё, чтоб продлить километры,
И часы, и преграды до встречи с тобой.

смех, как обод без спиц, искривлённой волною вдоль
моих верных дорог, будто катится в жерло заката
вдруг погашенной лампы за окном моим – в ноль:
ноль часов не смеются, а плачут. ребята,

будто вам бы не знать, как же там, где ядро,
эх, земли, словно пушечный выстрел корвета
во вселенскую даль, в жестяное ведро,
что в руках не создателя, а человека,

бьётся-бьётся о стенки, калечится в такт
вашим возгласам о нераскаянном горе
в исхудавшей степи, где несут на руках
миллионы людей убиенное море…

будто вам бы не знать отчего тишина
выползает из губ не озвученным словом
непременно любить. вот и меркнет луна
оттого, что клюёт её олово ворон

недолюбленный нами, не знающий век
тёплых песен, увы, в своё оправдание –
очевидно понятно – любить человек
иногда не готов, потому что страданья,

линчевание думами, хаос, конвой
за плечами и копьями в шею. а вроде
по иронии дней если всё-же живой,
то к печали не значит ещё, что свободен…

Вереницею дней, да что уж, туманною стаей
Тянет в поры солей дно морское. Без вод.
Что сгорает в жаре холодящего мая –
Что сгорает в жаре холодящего. Вот

Был однажды старик, был однажды зачем-то,
И любил он жену, но всё боле – вино.
Но всё боле вина – опоясанный лентой
Небосвода мирок. Без упрямого «но»…

Но живучее “но”, но живучее к горю –
Так случилось однажды. Увы, но отнюдь,
Без случайного “но” неслучайное море
Не наполнится водами. Прям где-нибудь

Был однажды старик, был однажды. Не знаю
Для чего ненароком и по чьей же вине?
Но понятно одно – жизнь случайна. Любая
Жизнь случайна. А значит – бесценна вдвойне.

Клёны — это всё, что останется после тебя.

Ни то пёс, ни то кто-то в густом,
как мёд, одиночестве
лижет руки распустившейся вам, чей-то дочери,
да кличет по отчеству вас:

«Удаляйтесь с глаз,
моих глаз, вон, вон, вон, не истомной, замученной! Но клён,
только клён,
послушайте, клён оставляйте перед уходом
с каждым не упомянутым
случаем
вновь за собой семенем
на животе наших обетованных земель
втянутом.

Пусть родятся пару деревьев
строем обманутым лишь,
или леса, леса, да леса
парадом лишь, маршем лишь — как угодно.

Вера — самая серая мышь и
в киселе болотном вдруг захлебнётся бессрочно,
но для

нашей слабости,
нет, моей слабости.

Чтоб в презрительной старости так предательски
в ваши чужие края
мне не дали ни троп, ни дороги
и запутали взгляд мой и ноги

эти гордые клёны,
эти гадкие клёны,
эти верные клёны
эти клёны,

что останутся
после
тебя…

Опустели флагштоки без вымпелов,
Что в коррозии времени кренятся –
Полу ночь, полу мрак и мы выпили,
Ведь любовь и порок снова женятся.

Ах несчастье – стрела в мою голову,
Проводник электричества думного,
Ты растопишь мне звёздное олово
На глаза за грехи и за глум того

Человека с моим отражением
В любом зеркале угольной комнаты,
Потому что с мазутным затмением
Одеяния с истины сорваны.

И случайный прохожий не выпучит
Пару глаз на живот её раненный
От клинков. А клинки — это вы, лучи.
Глянцем режете, слепите. Камнем мы

Летим в горло несытого прошлого,
Где родные уста завещали мне
Кушать манную кашу. А можно ли
Быть иначе? Да факельным пламенем

Не зажечь отдалённое дивное,
Не услышать заветов без умысла
Между букв в своём маленьком имени
Прятать кляксу огромного ужаса?

«Кушай манную кашу кастрюлями,
Чтоб макушкой взмахнуть выше иволог
Над страной и солдатскими пулями,
И над горем преступного. Милого

Не рожденного плода весеннего,
Пуповиной приросшего к наледи,
Дожидайся в бураны. И верь в него,
Как мольбам умирающей матери

Кушать манную кашу и метками
Рубцевать свои детские горечи».
Только вёсны засохшими ветками
Просят томно у неба о помощи.

Только я не гнушался заветами,
Верил гимну иссякшего времени –
Отчего мир клинковыми бедами
Прорезает мне дырку на темени?

Отчего с манной кашей на блюдице
Не испробовал я соли бренности:
Мол, «счастливые, всё-таки сбудутся
Три значения: правды и верности,

Да свободы. Хоть в пёструю клеточку
Слепоты или вида оконного –
Только ешьте сынуля и деточка,
Вам не знать, что счастливые сломаны

Три значения: правды и верности,
Да свободы. К чему её вольности?»
Мы уснули на тёмной поверхности
Пустоты с манным привкусом подлости.

Пахнет одиночеством чай
из твоей прохожей прихожей.
Пахнет апрелем май, июнем, и мартом. О, Боже,
и всё-таки,
я обесточен, как аппарат со «страхопротечками» из ненатуральной кожи
в век цифровых технологий,

где дети, дети не гладят уличных кошек
и не льют не горькие слёзы от маленьких, но масштабных утрат –

так любовь наугад,
так смерть наугад иногда выбирает нас.

Но, знаешь, сейчас
пахнет одиночеством чай, вечереет печаль и планета вновь заболела ветрянкой
с сыпью оконных лучей,
что не ведают сон-

Бог наш влюблён,
он снова влюблён,
и южный циклон всех обойдёт стороной,
и болезни,
и войны
так верится. Впрочем

неважно,
ведь я обесточен, как аппарат «со страхопротечками»
очень,
и ливни коснутся моей головы,
но твой скачущей почерк
чернилами той,
что вновь кровоточит,
Луны
мне пришлёт сообщение вдруг:

как наконец-то из твоей прохожей прихожей
пахнет умиротворением чай,
спит младенцем печаль,
оттого её сон стал дороже, чем все предыдущие сны.

Не откланяйся и ты
от спасений и курса
заводить до весны
свой будильник, до пульса,
и дважды
верь дважды, что Бог снова влюблён, он снова влюблён,

только мне не проснуться,
но это совершенно
неважно,

ведь сон — это искусство неспящих.

Хромая ночь вбивает гвоздь
Венеры в ситцевый манеж,
что небо, брошенное сквозь
твою межрёберную брешь,

перемололо в серый смог
всю мякоть тела и слова –
как не рождённый эпилог
тоскливо меркнет бирюза,

соединив печальный взгляд
с чертой гниющих облаков.
Из глубины дорожных страд
в туннель пуховых рукавов

инертно движется к теплу
твоё безтельное ничто,
без покаяний наготу
сокрыть и литься, как вино,

в стеклянный череп на столе
к рукам незыблемых волхвов,
целуя губы их весне
от благодарности сынов.

Среди которых был и ты,
распутно веривший в рассвет
над головою темноты
с венцом из раненных планет.

Но впился розовый закат
клинком кровавым в горизонт,
и шлёт заблудший космонавт
сигналы бедствия на фронт,

где укрывается земля
ковром могильных верениц,
между которыми змея
вползла за полосы ресниц,

разбив поверженный хрусталь
прозрения былых глупцов –
как незаполненный Грааль
для благодарности отцов

ржавеет ангнецким лучом,
что лижет золотое дно,
да одиноким палачом
рассёк холодное окно,

глядящее в твою постель
лицом серебряной Луны,
на побеждённую метель
среди целованной весны

и на смиренность по утру
внутри многоэтажных гнёзд.
Так расползаются по шву
дивизионы стылых звёзд,

и в горло тянется смолой
давящий шорох немоты –
ты отдаёшь себя порой
в ногую жертву темноты.

Ты отдаёшь себя. И ночь
вбивает в ситцевый манеж
тебя, как воплощённость точь-
в-точь искалеченных надежд.