Рубрика: Сборник “Гвозди”

«Ты готов повториться снова,
к эшафоту пришитым тропой,
позабыв своё первое слово
и проснуться однажды зимой?»

Там, где снег – смертоносный порох,
словно кнут по земле пожаром
бьёт и метится к нам за ворот
целовать позвонки кошмаром,

где врывается жизнь в утробу
живота броненосной коробки,
обещая любить до гроба
на земле, как ушные пробки

в лабиринте мерцающих суток
искажают звучание правды.
И в толпе обездушенных курток
я вдруг встречу тебя однажды,

как бурьян под грудную клетку,
словно вирус всё опоясав
вырывает мою табуретку
из под ног в блевотные массы,

где становятся в школьный угол,
кто не знает Закон Ома
и зачем поломавшихся кукол
так напрасно всё ждут дома.

Ты вопьёшься в меня красотою
во плоти не прирученной кошки,
выскребая мне дно глазное
прям до сумрака чайною ложкой.

Пульс не хочет стоять у причала,
быть не начатым и непригодным –
так сомкнётся круг у начала –
и вновь станет умерший — мёртвым.

Ну хватай же,
хватай весь чужой свет за кило и кило
и кило
метрами, поглощай его жадными лёгкими вместе с песком трасс,

рви его инакомыслящие храмы стрелами глаз
на конфетти, и прячь, прячь, прячь за пазухой, ускорив навстречу ландшафты

себе, чтоб чувствовать зимние иглы на нижней губе
в трещинах с металлическим привкусом крови, чтоб верить так слепо, так глупо
в жизнь,
что не жизнь без боли,
и вернуться ко мне магнитною тягой,
чтоб склеить украденный мир, как бумагу, которая нас завернёт, таких хилых,
да гиблых фигур,
вошьётся вечным пятном ко взору, как контактная линза сменившая серый в узоры

небесных огней. А пока я люблю тебя, эй,
человек, скачущий, как шкварка на пылающей сковороде непонятных иллюзий, раздели со мной свет
несовершенных лучей и спасибо тебе,
что ты есть
и зачем-то
будешь.

…и несут по горбатым волнам
наши души мазутные воды
в унисон, как в гранённый стакан,
где в кофейной ночи космолёты

кружат над моей головой, кружат и кружат, как вихрь
в бесперебойной цикличности в роли венца, что сжимает череп с давлением недосягаемости,
не посадки к ногам и не спущенным трапом.

Остаётся лишь петь и скорбеть по утратам
элементов себя
таких, увы, не в пульсации больше и сползающих, как чешуя

вниз по коже.

Разбуди меня, разбуди,
ото сна, что словно трясина
тащит в свой жидкий покров мой не покой по крупицам, по атомам,
наматывает на бигуди
по плечо мои руки,

Дай мне возможность скитаться по времени –
в предыдущее или в трёхтысячном энном году, где лидер эпохи затмения
успешно клонирует души, сотворит революцию в области любой скоротечности –

мир ждёт удлинение вечности,
мир ждёт удлинение вечности.

Но мне в прошлое бы
ото сна, ото сна, ото сна – до точки начала,
когда есть и весна,
что кладёт одеяло на детское тело моё. Или ближе — к тебе, в миг бессонной эпохи, где плавились на рукаве мои вены-дороги
в застенках панельного маяка. Обращалась тогда река в снежные комья,
и шептали тогда уста клятвы, не помня
своих предыдущих имён.

Знаешь, я тогда был пленён, но от этого воля
текла из окна, как водой из стеклянного глаза, чтоб застыв, совместить берега
в одинокую сферу алмаза,

как символ твоей-моей неделимости в картонной обёртке
и на самой высокой полке в шкафу.

Разбуди, разбуди, я прошу
от контрафактной реальности из Поднебесной –

по пустым коридорам разграбленной бездны водит меня за руку сон,
и рисует фломастером алым круги под глазами моими, а на шее — пунктир,
заключив: «Добро пожаловать в мир», но добро не пожалует в мир,

ведь однажды и где-то в кофейной ночи
над моей головой в хороводах,
потянув к небесам световые лучи,
вдруг сгорели тела космолётов…

Я не в себе, но всё ещё в системе
Что Солнечной зовётся наугад,
Где вместо Солнца со мной в теплообмене
Мерцает лампочка на восемьдесят ватт.
———————————————————-—
Ты просишь у огня, что не дано –
Воспламенить наш мост пожаром,
Протянутым от меня до
Твоей блокады, но не даром

Я – человек, затянутый в озноб,
Могу рукой, что в трещинах эмали
Зажечь лишь кончик сигареты об
Огонь нихрома плиточной спирали.

Во мне нет ничего по сути
Из волшебства. Но полон болью,
Меж рубежей и на распутье
Стою, запачканный любовью.

Сползая с губ по рукавам,
Твои слова в кислотной драме
Откажут мне, но не «богам»,
Живущим в городском романе.

А «боги» здесь в чинах господ,
Как ангелы, что метят в панки,
Заветы чьи вдоль через рот
Текут в нутро консервной банки,

Которую пинают сапоги детей
На поле минном, и забьют в ворота,
Ведущих по конвейеру степей
В мусоропровод небосвода.

Я не в чинах, лишь баловством
Зовусь товарищем, и в шутку
Готовый мир асфальтным швом
Делить в салоне маршрутки.

И всё, закончим с этим и со мной,
Как в стыке февраля и мая.
Ты просишь птиц, но за спиной
Лишь трупы их пернатой стаи.

И как финал – мой хрупкий дом
На город валится с размаху,
Где бьют по телу не ремнём,
А хуже – офицерской бляхой.
———————————————————-—
Ты рассыпаешься в дырявые карманы
Твоих богов. А я лишь видеть рад
Сквозь океан моей чугунной ванны,
Как гаснет лампочка на восемьдесят ватт.

Где-то на другой траектории неприметной вариации жизни,
как в представлении разумного маятника – милосердие порождает порок,
а метафорический бог
смотрит в глазок двери с лицевой стороны и видит,
как ты выпиваешь тримипрамин, просишь шорох стать шумом ядерных взрывов,
чтоб разбудить убиенного Авеля,

но не мести ради,
не мести.

Не вмести, но рядом –
рук кисть о кисть шагают по натоптанной, но всё равно, как наждачной поверхности, тротуара
двое
в сторону зацементированной ниши
когда-то моря,
наблюдать за свершением библиотечных пророчеств и не давать друг другу пустых обещаний быть рядом,
стать подобным единству и двигать литосферные плиты
взглядом
под плёнкой гниющей, как мокрые листья, раны.

Только истина – некий синоним обмана.

А ты – незначительное вытекающее из максимальных таких обстоятельств,
вроде капли из крана,
что посреди израненных полупустынь Сомали –

и зреют, как слабые почки деревьев, вопросы: много ли ты?
мало ли ты? –

относительно жизни и гибели.

Упираясь куполом черепа в холодность потолочной плиты,
как в гидросферу,
сточив остроту рефлекторного страха любой высоты и страшнее – падений,
измеришь, как школьной линейкой,
радиус сферы очередной вариации жизни, и получишь прежние цифры. Это значит величина окруженья тебя, как оси, постоянна –

Ад пленится в тебе, рай пленится в тебе,
и в тебе погибают касатки, созревает репейник и тлеют окурки от сигарет,
а рука глобального самообмана вяжет в узлы
хвостовые части комет
и качает твою колыбель, что под ногами земля.

И в итоге есть ты –
некто посреди комнаты, зашторенной полночью, ветром,
в цикличном опознании себя,
как промежуток с расфокусиркой мира, где-то

от ярких вспышек жизни света,
до чёрных дыр небытия…

А драконы летают стаями,
над макушками зданий и горностаями,
приливами, отливами, войнами. Над границами с часовыми-покойными, мимо пространств, мимо, мимо

всё мимо. А пространства, как цепь домино: рушит пространство, что впереди пространства и так тысячи лет чередой.
За окном пахнет черёмухой – кто думает о домино и драконах, что летят мимо и над?

Кто вообще думает, что ад
попадает в тебя, а не ты в него?

Драконы летят над босоногой девочкой лет десяти,
над тюремною крышей из рыболовной сети и кострами такими алыми, как кровь в глазах непорочных детей –

всё происходит из хилых теней, обрастает костями, как арматурой, мышцами, кожей,
рубцами, коростами, морскими болезнями,
звёздными.

Драконы чувствуют пульс безжизненной мантии, привкус кремния, запах Атлантики,
и никогда не верят в дальние сны, потому что не спят,
ведь сон – тоже пространство, из которого есть дорога назад,

а драконы никогда не вернутся обратно.

Существует лишь завтра,
когда солнечный луч прервётся в хрусталике глаза, а лёд под ногами станет кипящей водой –
мир уходит в забвение,
и мысли уходят в забвение –

это значит, драконы летят

над тобой.

Так хочется остановить вращение всех механизмов,
сохранить твоё присутствие на видеоплёнке моей глазной радужки, и не забывать этот кислотный вкус последнего майского утра.

О нас молчит эпоха по ту сторону мира. Боже мой,
в моей голове твои радиочастоты, я слышу, как ты говоришь о детстве, политике, о глупых соседях и
о Боге.

Не говори мне о Боге. Страшно…

Знаешь почему ты всегда был вне материи, мой дорогой, несчастный мой человек? Потому что материя пронизывала своими порочными нитями твоё нутро,

потому что пленила тебя. Но теперь мой живущий храм — наш общий плен. Я не верю в исцеление временем,

теперь не верю. Но я верю в тебя,
как в первого, кто сделал шаг в бездну.

Птицы летят в окно, разбивают стеклянный щит нашего общего дома, и осколки, как бритвы режут наши свободные сны, в которых тропы ирисов ведут к маяку,
что клинком вонзился в туманную катаракту неба. И уже не лишиться зрения, но узреть темноту навеки,
и молчать,
молчать в ответ на сигналы с альтернативной формы насущного…

Изучайте метод поклонения неизбежному,
тому, что есть вцепившейся в мозговой стержень мыслей, страхов и страхов,
но не гните спину и не гните шею.

От чего вы плачете, та, что напротив? Газировка включена в стоимость прыжка в глубины беспочвенного,
бесплатформенного — вам не разбиться пока вы — единица, сосновая щепка в цепи замкнутой.

От чего вы плачете? Злые самолёты всё-равно будут кидать бомбы на чужую столицу, а там, за границей,
где сафари, африканское солнце и вспухшие животы, не поймут ваших слёз — я пойму, зато я пойму,
как жидкий хрусталь тревожит молекулы каждого камня, что под босыми ногами, и как по камням разбирается день, вечер, ночь, утро,

пять, четыре и семь
pm, am.

Не давайте кончику языка попробовать солёность глазных ручьёв, и не плачьте,
вам не пятнадцать,
не плачьте — корабли в Бангладеш не отшлифуют брюхо своё океанской водой, за окном замолчит фейерверк в тридцать второй день декабря.

К вашему несчастью, редеют леса,
гепард догоняет газель, выдыхает диоксид серы тундра,

но у меня был друг — он выходил на балкон каждый день, смотрел на эфир первичной формы реальности,
разбирал на шаги близости, дальности, курил сигареты, пил молоко. Вы же знаете, как нелегко не сойти с ума,
когда в вашей истории нет ничего особенного? Просто балкон, сигареты,

война.

Будь непоколебимым, как натянутый трос или прямая сердечного ритма
у кого передоз
полями, эх, шелковистыми, дорогами жёлтыми, на закате впитавшими Солнце в скорлупу земного ядра;

даже если дыра на пространстве грудном процеживает обезумевший мир за спиной, будь непоколебимым — залей свою рану бетоном,
дабы стать монолитным Платоном
где-нибудь в каких-нибудь античных Афинах — я приду к тебе вознести цветы. Что ты любишь: фиалки или мосты
между чем-то простым и невесомым?

Но мы Лего в сорок шесть хромосом и кретины,
что нарушили территориальные звёзды иных островов. Значит, колеблется шар, а за ним обрываются тросы –
захлебнутся однажды матросы у иных островов, и порвётся атмосферная плёнка –

заберут молоко у телёнка, и не выпустит Солнце земное ядро, но ты будь непоколебимым
или просто будь…

как там молят обычно? – Светом будь, шёпотом, тенью…
Не предай духов своих персональных на дне головы, что, как чайный осадок, меняют вкус налитой воды,

вкус надежды, объятий искомого и
темноты.