Рубрика: Сборник “Трагитрагедия”

Нам казалось, за настоящим не следуют титры,
мы застынем фотообоями на стене,
сохраним неподдельность цветов,
будто узоры глаз.

*

Неживые, наверное, смотрят на нас –
и, наверно, думают,
что мы неживые.

А мы – тяжелы, тяжелы, тяжелы –
наполнены до краёв,
что плещется через рот пульс.

Продавливаем позвонки мира,
и знаем, что грусть –
это, когда в окнах квартир
космоса чёрные дыры.

Нам казалось, что всё вокруг – степь,
а за горизонтами сразу следуют страны.
И каждое море опасно,
ведь,
это планеты рваные раны.

Мы знали, что дом – словно верный пёс,
не сдвинется,
вытерпит метеоритный град.
И будто его заложенный нос
никогда не почувствует запах утрат.

Мы бежали, как время, покидая двор
в лабиринты какой-то чужой “недостройки” –
и почему-то тускнел узор,
когда обновились наши настройки.

*

Нам казалось, нас всегда будут кормить жизнью из ложки,
гладить по голове
и приговаривать множество лет –
ты подрасти немножко, мир станет больше.
Обязательно больше.

Но нет.

Солнце кровью из рваных дёсен
Замарало вечерний закат.
Я один. Лишь холодная осень
Подо мной. А Вселенная – над.

И в доспехах бетонной коробки
Я закрылся панельным щитом –
Сдохло небо. И неба осколки
Рассыпаются в город дождём.

За щитом моим сопли, истерики,
Многоточие съеденных фраз.
Человек – это драма по телеку
С кинескопами в области глаз.

Я один. В искривлении времени
Ночь длинней. Потому колыбель
Не качается в сонном забвении,
А таранит подъездную дверь.

Чтоб бежать под винтовками улицы,
Под прицелами от фонарей
Без щита. Только город сутулится –
Ниже город, и город слабей.

Значит дальше, промзонами вечности –
В отдалении ближе восход.
Я один. Автотрассами млечности
Ухожу. Без прощания. Вот.

Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы,
необъятности и страны,
безграничности и грани,
откровения и брани,

реки,
реки

прям под веки
просто льются, льются, льются.

Я молчу, чтоб не проснуться,
зная, как

*

в области стыка двух противоположностей,
вроде тяжести воздуха и эзотерической сложности

(что давление всей высоты от точки земной коры,
до подбородка
того,
кто смотрит вниз, в вечность световых лет
прям на нас) 

живёт человек, что в анфас
соприкасается с движущейся голограммой жизни, ловит теменем град – белоснежную вишню с древа фабричной трубы,
клеит скотчем миры, из которых леденящей струёй вытекает тепло
в области дыр, 
где становится хрупким, словно стекло, замёрзший Таймыр
в колыбели когда-то любви.

И поёт человек не без доли вины обо всём, что говорит за слёзы, 
говорит за верность,
говорит за после, столь огромное после, и столь встречное после

всех дней, 
всех наложенных дней друг на друга, 
на друга,
и снова – на друга. Оттого только смерть идёт по касательной круга,
где в точке соприкосновения – жизнь,

и война, 
что осколки посуды 
на кухне, где не случилась однажды весна.

И летит человек над натянутым тросом пути, 
где когда-то он шёл, соизмерив шаги с формой полёта – это ход по инерции после завода
своего механизма 
в груди.

*

Так устроены мы: вся ирония тянется вниз от небесных столбов до глубин,
всё как блудная истина ходит по языкам,
выжигает сердца –

людей множество, но
человек всё-равно
один

от начала и до своего конца.

*

Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы,
безразличие и планы,
исцеления и раны,
линчевание, фанфары,

реки,
реки

прям под веки
просто льются, льются, льются. 

По тропам отцов между рек, между гор
за шиворот мира
во двор
ноги мои теперь не пойдут, не пойдут. Ах, сколько любви пропадает зазря –

трётся грудью заря о лезвие плоской земли,
не рождённые дети мои

не поднимут меня,
не положат меня,
не накроют меня.

Так жаль, что с кем-нибудь зря
(или не зря?) не повторится типичный момент –
как где-то однажды и будто цемент 
застыл человек, всмотревшись в глаза 

человека. 

И с опытом века, и с ужасом века уста не промолвят «История вновь начинается здесь»… –
кончаются письма,
признания фильмов, запахи, весь
промежуток волшебной эпохи. 

И только пороги, через которые боги,
возможно, двигались к нам
останутся их разделять 

с пустотой. 

А последний живой не выключит свет коптящего Солнца,
не закроет дверь в холодной пустыне Земли,
и не взглянет, как бронза
из проснувшихся окон умеет топить ледники –

Ты знаешь, так грустно, что на матовой коже
панельной горы
никто не увидит нашу вечную надпись – 

«вот здесь закончились мы».