Метка: 2016

Случается утро —
пальцами по ступеням позвонков шейных, выше метаморфоз,
излучений
радиовышек голов наших,
смеётся и машет
флагом промокшим март.

«Клянусь, я уже не сбегу словом,
идущей к теплу кровью,

только не оставь меня здесь».

Так быль становится точкой,
сигнал бедствия — звуком,
впрочем, как и всегда.

Телефонные вен провода несут вибрации голоса: «Абонент вне зоны отступа — от мечты до мачты Фобоса —

глубина твоих глаз.

У зимних степных долин есть изумительное свойство – делать любой рельеф чем-то последовательным, минимальным и покорным перед тобой, шагами меняющим ровные пески снежных такла-маканов. Знай, за ними бьются древние сердца недоступности, и на карте мнимой цивилизации они всегда позируют однородным лицом.

Ты не был там.

Где на бульварах пустых – ледяные полки, ледяные станки, породившие пули в твоей-моей голове.

Когда сон в рукаве
за пределы хлопкового купола рвётся, там снежная манна прессуется в лёд, прессуется в горб – на нём степи становятся шагом,
панамой становится небо,
чернеет, жаждя расстрела дробью рисованных звёзд.

Будь ветром, если хочешь туда.
Прокисает живая вода
в ожидании ветра.

Вот представь, есть ты и есть камень, да терновый венок под шляпой. И не кормит из своих ладоней поле хлебом, темнота лабиринта проносится светом
космических тел.

Отец мой, я пьяный, губительно пьяный,
и знаком дорожным срастаюсь с землёй – «не туда поворот, не туда, всё равно».

Но камни летят, Пионер-10 летит к Альдебарану, на экранах голубых программа
про тайны Атлантиды, а перед ними на продавленных креслах спим мы – её жители. Потеряны. Как на петле времени ходят составы. Потеряны.

Вождь небесного племени
сквозь трещины льда на окне смотрит в мой сон — воском по горлу не даёт дышать мне, по ресницам бегает колючий ток.

Мой бог?

Мой Бог… Я пьяный, губительной пьяный,
в фокусе эроса расползаюсь в прах,
в незнакомых домах
становлюсь грунтом, застреленным бунтом, отступником. Спицы деревьев ранят стены мои — спираль баррикад
опущенных вниз глаз.

На холмах планеты со значением «Н» глубокие шрамы…
Шрамы.
Всем дождям его молятся жители — истязатели и хранители — в появлении и прощании последовательны. Как и мы.

И мы есть. В миллиардах световых лет от них. На восток. Их галактика — робкий исток в гиблую темень.

Ожившие тени бездушных фигур живут там:
заводят гранаты на утро,
чтоб взрывы пульсировали по коридорам ушным, роняют в тернии краткость полёта. Словно режущий шлейф самолёта, исчезают дороги в их дом.

Лишь во снах приключается жизнь там…

На неба тусклом экране помехи — небесное тело, горящее тело летит к их холмам:
обличать пологие камни в пустыни, спокойствие роз — в пламя алое, трепет и трепет.

Всем дождям они молятся.
Молятся…

Не заводят гранаты на утро, превозносят краткость полёта, и ведут дороги в свой дом.

А желанием быть горят их глаза,
чтоб пройти полюса
планеты своей в первый раз, обойти рифов лезвия, наблюдать, как иволги улетают на юг для поклона копии солнца.

«Уходящий однажды вернётся
к своим дальним-дальним холмам».

Февраль, говорят.

Одержимый тайными знаками, сенсорикой разума, липами, маками, ты, оставляя следы, на плитке тротуарной, живее всех небесных, валился грузилом души под неё.

Но,
тело далеко, тепло далеко –
в анабиозе изучает сетчатку дальней звезды.

«Поверь, мы так просты,
но не ведаем этого. Всё достигается опытом времени,
метода
«постоянных переломов костей», даже дети детей, дети детей, дети детей не успеют стать старше.
Краток миг, краток век, тысячелетие кратко – что в Луну стрелять из рогатки, вырасти».

Вертолётные лопасти поднимают небесную пыль
под землёй.

Где пиксели неба становятся выше,
возвращайся обратно.

Лу, как круги на воде, кисти рук наших смыкаются,
но исчезают.

А по ним пробегают разряды, идут магистрали и тропы берёз, катится шар. Нет, клубок из веток шиповника, чёрных полос,
я шагал по ним вдоль.

Признаюсь:
я люблю тебя, Лу, но, увы, не всерьёз.

Танцы с огнём.

Это, как, знаешь, говорить о бледно-лиловом утре с надеждой не проснуться в нём.