Так вышло, что мы – одуванчики, будто –
Из щербинки домов наши головы ветер
Разнесёт по канавам. И сорванным звуком
Остановится мир на гнилом табурете.
Да посыплется соль по щекам очевидцев
Прерывания драм в электронные зёрна
Снежного-белого шума. И жёлтые спицы
Металлических звёзд продырявят чёрный
И мерцающий фон бесконечного неба,
Что прибито гвоздями из радио вышек
К одинокой земле, для которой безмерно
Отслоившийся космос становится выше.
………………………………….
Где вонзается в даль, словно швейной иголкой,
Тепловоз, пропуская железные нити –
Мы проснёмся в купе на застеленной полке,
Словно нас воскресили у края событий.
Мы сбежим от границы цветов и бетона
Застилать покрывалом холодные степи –
Так ложится зима на людей, что покорно
Не продолжили мир на гнилом табурете.
Хмурый облик утра, соревнуясь на скорость
С моим светом в окне, тащит в небо рассвет –
Я зачем-то люблю эту мёртвую пропасть,
Где нет влюбчивых глаз и ограбленных нет.
Пьяный друг под окном неминуемой бранью
Осыпает на мир все проклятья. Тогда
Я вдруг понял, что мы все немного за гранью
И к несчастью, увы, мы там были всегда.
Потому не делю этот мир на хороших,
И на тех, кто не смог уподобиться им –
Там где есть хоть один нехороший прохожий,
Каждый встречный ему станет тоже плохим.
Я так сильно люблю эту мёртвую пропасть,
Что готов проглотить три десятка камней –
Как летит стрекоза, обломившая лопасть,
С ускорением вниз, чтоб я близился к ней.
И огни до утра в наших окнах – к потери,
Хоть сильнее закат будоражит покой –
Две любые полярности так соизмерить
Я, пожалуй, могу, но лишь кроме одной –
Глубину каждой пропасти – силу порыва
Наших ломанных душ к их холодному дну,
И чем больше я знаю о крайностях мира,
Тем уже всё равно на вопрос «почему?».
Если в ливень придут все ответы в негодность,
Кто над нами тогда приподнимет зонты?
Ты лишь спросишь зачем я люблю эту пропасть,
Никогда не узнав, что она – это ты.
К иронии мир мимолётен. И честно говоря, эта ситуация категорично меняет всё. Вернее, нет, ни ситуация, а её понимание. Вот, честное слово, зачем вообще нужно что-то больше дозволенного и допустимого перед вечным крахом потуга стать кем-то больше, чем человек? Оттого любая ненависть выше допустимого смирения. И так безразлично становится ненавидеть, оттого и любить безразлично. Но любить, всё-таки лучше. И, наверное, потому любовь и прощение открывают двери, а не закупоривают мир. Я не придаю человеку высокую форму, наверное, от своего понимания, что он слишком случаен, потому нет людей выше предыдущих, нет предыдущих людей выше следующих. И будь то ненависть, будь то задранный нос или гордыня, это так уязвимо перед самим человеком из ничего и ниоткуда, в никуда и…
Между ритмами дней я целую проспекты
И ловлю снегопады своей головой –
До рождения вновь остаются моменты,
Остаются моменты до встречи с тобой.
Я запрячусь в бетон мимолётной «хрущёвки»,
Сплавлюсь в крышку колодца или мячом,
Что ударится грыжей о чьи-то кроссовки
Стану всё-таки. Тем, кто поддержит плечом
Необъятность пространства и робкую точку,
Отдалённого спутника чей-то «земли»,
Буду тоже. И тот, что вонзает заточку
В брюхо прожитой гибели (значит, любви) –
Это я. Просто я, обезличенный повод
Не рождаться и быть между ритмами дней
Не рождённым глупцом и поэтому скоро
Я не стану безжизненным телом сильней,
Чем до встречи с тобой. Остаются моменты
Лишь до встречи. И я, стало быть, не герой –
Стану кем-то ещё, чтоб продлить километры,
И часы, и преграды до встречи с тобой.
смех, как обод без спиц, искривлённой волною вдоль
моих верных дорог, будто катится в жерло заката
вдруг погашенной лампы за окном моим – в ноль:
ноль часов не смеются, а плачут. ребята,
будто вам бы не знать, как же там, где ядро,
эх, земли, словно пушечный выстрел корвета
во вселенскую даль, в жестяное ведро,
что в руках не создателя, а человека,
бьётся-бьётся о стенки, калечится в такт
вашим возгласам о нераскаянном горе
в исхудавшей степи, где несут на руках
миллионы людей убиенное море…
будто вам бы не знать отчего тишина
выползает из губ не озвученным словом
непременно любить. вот и меркнет луна
оттого, что клюёт её олово ворон
недолюбленный нами, не знающий век
тёплых песен, увы, в своё оправдание –
очевидно понятно – любить человек
иногда не готов, потому что страданья,
линчевание думами, хаос, конвой
за плечами и копьями в шею. а вроде
по иронии дней если всё-же живой,
то к печали не значит ещё, что свободен…
Вереницею дней, да что уж, туманною стаей
Тянет в поры солей дно морское. Без вод.
Что сгорает в жаре холодящего мая –
Что сгорает в жаре холодящего. Вот
Был однажды старик, был однажды зачем-то,
И любил он жену, но всё боле – вино.
Но всё боле вина – опоясанный лентой
Небосвода мирок. Без упрямого «но»…
Но живучее “но”, но живучее к горю –
Так случилось однажды. Увы, но отнюдь,
Без случайного “но” неслучайное море
Не наполнится водами. Прям где-нибудь
Был однажды старик, был однажды. Не знаю
Для чего ненароком и по чьей же вине?
Но понятно одно – жизнь случайна. Любая
Жизнь случайна. А значит – бесценна вдвойне.
Это заведомо неверный путь, как во истину шипящим пророчеством с губ звучало моего поводыря-отца-матери-сестры-брата — как бы того, кто со мной связан красной нитью родственных гипотез о воссоединении душ после смертельного мрака для строительства небесного дома с видом на космический океан, стекающий по жерлу меж гнилых, жёлтых, как вымя солнца, зубов голодного, ужас мой, голодного призрака.
Да, того самого. Который являлся ко мне однажды в восьмом классе среднеобразовательной школы в день «эн» и одновременно «икс», от суматошно безразличного до рокового дня одновременно, около полуночи портретным образом на рваном листочке обоев. «Убивайте себя с заботой о возрождении мысленно, словесно и физически, если хотите — ваша метка прицелом винтовки безразличного страха вытатуирована, ваши мозги уже разбросаны по шоссе. Только вдумайтесь об их несущественном наличии внутри себя, да знайте, это ваше остаточное желание быть подвластным своей обездвиженной кроне. Вы человек. Но вы чучело на трофейной доске охотника, о котором говорят дети в чёрной, как глубокий сон, комнате меж проклятых и вознесённых до славы творца, постсоветских кварталов. Это исключительная возможность быть затянутым в геометрию архитектуры градостроительства и кругов в кругах, да в кругах обстоятельств. Умирать я вам оставлю сам без вашего выбора, но дам выбор возродиться ли» – нахрапом, давлением, движением за руку прочь от.
От всего, что могло в купе со всем написать на мне иную историю. Но истории забываются, как у стены для приведения смертельного приговора в свет, хотят быть узнаваемыми, держаться вечной коркой на вечных губах — но свинец заполняет мягкие ткани, плавит их водой в океаны внутри пылающей ниши жемчужных глаз тех, кто по наитию играет в чужой траур.
Кто проживает чужие зимы, мерит чужие лица, любит чужих идолов. Но не готов, не готов умирать за них.
Осенью, неважно какой, но важно,
блин, осенью — я зачем-то вдруг понял, что готов умереть за тебя.
Ни то пёс, ни то кто-то в густом,
как мёд, одиночестве
лижет руки распустившейся вам, чей-то дочери,
да кличет по отчеству вас:
«Удаляйтесь с глаз,
моих глаз, вон, вон, вон, не истомной, замученной! Но клён,
только клён,
послушайте, клён оставляйте перед уходом
с каждым не упомянутым
случаем
вновь за собой семенем
на животе наших обетованных земель
втянутом.
Пусть родятся пару деревьев
строем обманутым лишь,
или леса, леса, да леса
парадом лишь, маршем лишь — как угодно.
Вера — самая серая мышь и
в киселе болотном вдруг захлебнётся бессрочно,
но для
нашей слабости,
нет, моей слабости.
Чтоб в презрительной старости так предательски
в ваши чужие края
мне не дали ни троп, ни дороги
и запутали взгляд мой и ноги
эти гордые клёны,
эти гадкие клёны,
эти верные клёны
эти клёны,