Кто проживает чужие зимы, мерит чужие лица, любит чужих идолов

Это заведомо неверный путь, как во истину шипящим пророчеством с губ звучало моего поводыря-отца-матери-сестры-брата — как бы того, кто со мной связан красной нитью родственных гипотез о воссоединении душ после смертельного мрака для строительства небесного дома с видом на космический океан, стекающий по жерлу меж гнилых, жёлтых, как вымя солнца, зубов голодного, ужас мой, голодного призрака.

Да, того самого. Который являлся ко мне однажды в восьмом классе среднеобразовательной школы в день «эн» и одновременно «икс», от суматошно безразличного до рокового дня одновременно, около полуночи портретным образом на рваном листочке обоев. «Убивайте себя с заботой о возрождении мысленно, словесно и физически, если хотите — ваша метка прицелом винтовки безразличного страха вытатуирована, ваши мозги уже разбросаны по шоссе. Только вдумайтесь об их несущественном наличии внутри себя, да знайте, это ваше остаточное желание быть подвластным своей обездвиженной кроне. Вы человек. Но вы чучело на трофейной доске охотника, о котором говорят дети в чёрной, как глубокий сон, комнате меж проклятых и вознесённых до славы творца, постсоветских кварталов. Это исключительная возможность быть затянутым в геометрию архитектуры градостроительства и кругов в кругах, да в кругах обстоятельств. Умирать я вам оставлю сам без вашего выбора, но дам выбор возродиться ли» – нахрапом, давлением, движением за руку прочь от.

От всего, что могло в купе со всем написать на мне иную историю. Но истории забываются, как у стены для приведения смертельного приговора в свет, хотят быть узнаваемыми, держаться вечной коркой на вечных губах — но свинец заполняет мягкие ткани, плавит их водой в океаны внутри пылающей ниши жемчужных глаз тех, кто по наитию играет в чужой траур.

Кто проживает чужие зимы, мерит чужие лица, любит чужих идолов. Но не готов, не готов умирать за них.

Осенью, неважно какой, но важно,
блин, осенью — я зачем-то вдруг понял, что готов умереть за тебя.